К минувшему дню рождения величайшего певца беспомощности, слабости и жалкости в мире.
Человека, возведшего рефлексию в культ, а царелюбие в духовную скрепу - и заразившего ими поколения жителей России. Нет смысла называть имя этого поэта рабства, который, родившись свободным, от своей свободы отказался - и сам, будучи сломленным, воспевал сломленность.
За всю жизнь меня лишь дважды охватывало желание сжечь книгу: в первый раз когда я читал в Лолите описание драки главного героя и продюсера и второй раз, когда с трудом дочитал Бесов.
Читал на спор - иначе эту дрянь меня бы никто не смог заставить прочесть. Во время прочтения вскрикивал, проклинал автора и его героев и только нахождение книги в айпэде, удерживало меня от того, чтобы не кинуть ее в стену.
Меня бесило то, что человек, сломавшись сам, пытается оправдать себя своей же пропагандой сломленности. Одному быть таким ничтожеством ему было неуютно и стыдно - и всем своим творчеством он заражал читателей такой же слабостью и ничтожеством.
Я поражался, насколько филигранное владение русской речью может сопровождаться таким тухлым, рабским содержанием.
И сегодня до меня таки дошло.
Достоевский - это Гур-сочинитель из "Трудно быть богом". Забитый. Жалкий. Сломленный и растерявший весь свой божий дар.
Вот сами сравните как точно:
"Румата задержал дыхание и залпом осушил стакан ируканского. Затем он покосился налево. Гур Сочинитель вяло ковырял ложкой в блюдечке с салатом.
— Что нового пишете, отец Гур? — спросил Румата вполголоса.
Гур вздрогнул.
— Пишу?.. Я?.. Не знаю... Много.
— Стихи?
— Да... стихи...
— У вас отвратительные стихи, отец Гур. (Гур странно посмотрел на него.) Да-да, вы не поэт.
— Не поэт... Иногда я думаю, кто же я? И чего я боюсь? Не знаю.
— Глядите в тарелку и продолжайте кушать. Я вам скажу, кто вы. Вы гениальный сочинитель, открыватель новой и самой плодотворной дороги в литературе. (На щеках Гура медленно выступил румянец.) Через сто лет, а может быть и раньше, по вашим следам пойдут десятки сочинителей.
— Спаси их господь! — вырвалось у Гура.
— Теперь я скажу вам, чего вы боитесь.
— Я боюсь тьмы.
— Темноты?
— Темноты тоже. В темноте мы во власти призраков. Но больше всего я боюсь тьмы, потому что во тьме все становятся одинаково серыми.
— Отлично сказано, отец Гур. Между прочим, можно еще достать ваше сочинение?
— Не знаю... И не хочу знать.
— На всякий случай знайте: один экземпляр находится в метрополии, в библиотеке императора. Другой хранится в Музее раритетов в Соане. Третий — у меня.
Гур трясущейся рукой положил себе ложку желе.
— Я... не знаю … — Он с тоской посмотрел на Румату огромными запавшими глазами. — Я хотел бы почитать... перечитать...
— Я с удовольствием ссужу вам...
— И потом?..
— Потом вы вернете.
— И потом вам вернут! — резко сказал Гур.
Румата покачал головой.
— Дон Рэба очень напугал вас, отец Гур.
— Напугал... Вам приходилось когда-нибудь жечь собственных детей? Что вы знаете о страхе, благородный дон!..
— Я склоняю голову перед тем, что вам пришлось пережить, отец Гур. Но я от души осуждаю вас за то, что вы сдались.
Гур Сочинитель вдруг принялся шептать так тихо, что Румата едва слышал его сквозь чавканье и гул голосов:
— А зачем все это?.. Что такое правда?.. Принц Хаар действительно любил прекрасную меднокожую Яиневнивору... У них были дети... Я знаю их внука... Ее действительно отравили...
Но мне объяснили, что это ложь... Мне объяснили, что правда — это то, что сейчас во благо королю... Все остальное ложь и преступление. Всю жизнь я писал ложь... И только сейчас я пишу правду..."
! Орфография и стилистика автора сохранены
